Это слово - «извращенец» - нам, целомудренным бывшим жителям российской периферии, было не очень понятно. Спасибо исторической родине: ещё одна неясность развеяна и все возможные вариации извращенства нам, дундукам, растолкованы современными немецкими СМИ. Советское время породило словечко, которое сначала звучало странно, а потом к нему все привыкли: «невозвращенец». А мы, стало быть, просто «возвращенцы». Хотя, возвращаться можно только туда, где ты уже когда-то побывал.
Если развитый социализм, не дай Бог, не затормозил развитие вашего чувства собственного достоинства, а последовавшие прогрессивные российские реформы не придали вашему позвоночнику характерный изгиб, который трудно скрыть даже под толстой дохой из собачьих шкур, то приспособиться к жизни в новых условиях так называемой западной демократии вам будет трудно. Когда чувство собственного достоинства недоразвито, то жизнь на правах туземца в современном западном обществе, может даже понравиться.
Всё что с нами, возвращенцами, происходит на изобильной исторической родине вызывает у меня сейчас, по прошествии нескольких турбулентных и, вообще-то, бесполезных лет «интеграции», только улыбку. Весёлую или грустную. Я чувствую себя уже подросшим мальчиком, сидящим в кукольном театре. И на мой вопрос: «Мама, я уже большой?» - мама гладит меня по лысеющей голове, согласно кивает и говорит: «Конечно, большой. Ты уже самостоятельно ходишь по кабинетам разных амтов, сам пишешь бевербунги и отучился бросать свои окурки под ноги прохожим». Спасибо, мама. Да, я уже почти всё понимаю, поэтому не могу плакать, когда Карабас Барабас, сидящий на бирже труда, «обижает» какую-нибудь хорошую сорокалетнюю Мальвину, недавнюю жительницу Талды-Кургана, где её как счётовода-бухгалтера ЖКО сильно уважали. Я уже не могу визжать от радости или зависти при победе какого-нибудь кукольного персонажа, сделавшего маленькое состояние на каких-то хитрых торговых операциях, как визжат эти глупые трёхлетки. Поживут ещё несколько лет Германии и, если у них с головками всё в порядке, - отрезвеют и не будут больше предлагать поставку на российский рынок виагры в обмен на барсучье сало.
Я поумнел, я улыбаюсь, я понимаю кукольность всего происходящего с нами в этом дальнем зарубежье. Возможно, кто-то играл второстепенные и, даже, основные роли на подмостках той далёкой, покинутой нами жизни, но здесь мы все - деревянные куколки: дёргаемся, подпрыгиваем, крутим носами, изображаем желание быстро-быстро интегрироваться. И вместо русского «Алло!» уже говорим по-немецки: «Халё-ё!», когда грустные родственники, мужественно оставшиеся в России для сохранения её «многонациональности», настойчиво спрашивают по телефону: «А скоко платют?», а узнав о размере пособия, тут же, у телефона, падают в обморок.
Да, да, куколки. Но я знаю, что не умрёт переселенец Буратино, слесарь из Кузбасса, от голода в холодном подземелье, уж свою-то социальную помощь он получит без задержки, и не потому, что здесь денег больше, а потому, что здесь воровства и обмана значительно меньше, чем на нашей покинутой Родине. И без сносной квартирки этого Буратино не оставят, а если дураком не будет, то и подержаную машинку скоро купит, о которой ему даже после десяти лет работы в подземном забое и не мечталось.
И все же отдельные тонкие натуры тоскуют по родным местам. Но ведь, за редким исключением, никто и не гнал нас с этих мест. Поэтому гладить по чубчику и жалеть какого-нибудь взрослого депрессивного Витюшку как-то не хочется. Конечно, был он в совхозе главным механиком, потерял много, но думать надо было заранее. Ох, и жёсткая это фраза! По себе знаю, что после получения вызова на историческую Родину, орган тела, ответственный за процесс «думания», временно прекращает правильно функционировать и начинает выпускать клубы розового газа с запахом высококачественного сервелата и редкого заморского фрукта, который даже ботаники из нашего Сибирского отделения Академии наук ещё не видели. Ну как сказать «нет», если плоды перестройки начала девяностых годов, падая на головы советского народа превращают одних в уголовников, других - в проходимцев, а третьи обречены на полуголодное выживание. Свобода перемещения ограничена – просто нет денег. Свобода выбора рабочего места крайне ограничена – предприятия закрываются или стагнируют. Свобода выхода на вечернюю прогулку отсутствует – это опасно для жизни. Нет, свобода слова есть – перед бывшим обкомом ещё собираются странные толпы, где можно от души наораться. Другие граждане, проходя с полупустыми авоськами мимо и глядя на этих активистов, крутят молча указательными пальцами у своих висков.
И тут появляется возможность от всего этого рвануть. И не только от «этого», а вообще от всего! Ну, а этого «всего» накопилось у всех столько, что половина населения просторной страны готова податься в эмиграцию, чтобы толкаться в тесных городках какой-нибудь Дании даже без всякой государственной поддержки. Вот поэтому, когда официальный вызов в руках, головёнка-то и отключается и кажется ей, дурочке, что напрягаться теперь уже до конца дней ей не придётся. А тут сразу после пересечения границы – нате пожалуйста: за парту, иностранный язык учить. Отключённая головёнка выкобенивается, нашёптывает хозяину: «Плюнь ты на этот язык, мы с тобой хитрые, мы каким-нибудь международным бизнесом заниматься будем. Мы же с Витькой Гвоздём и с Колькой Арахисом знакомы, через них этот бизнес и провернём». Хозяин свою головёнку погладит, чубчик ласково потеребит и развалится за партой вальяжно, глядя через низкое, запылённое окно на колёса чужих мерседесов.
Особенно забавно, когда начинают жаловаться люди «грамотные». И работы у них подходящей нет, и своё социальное положение потеряли, и дети назад просятся. Иногда и письма переселенцев полные истинного горя в эмигрантских журналах публикуют. Понимаю: надо посочувствовать, пожалеть, рядом поплакать, а не могу. Всё же мы - не военные беженцы и нас из наших квартир и домов никто не выталкивал. О какой-то униженности или обделённости бывшего юриста из Новосибирска или агронома с Алтая тоже говорить не приходится, а те комендатуры, о которых иногда говорят наши глубокие старики, скрылись в дымке прошлого, где много чего было. Те гонения к большинству из нас не имеют отношения. Кстати, об этих комендатурах говорят гораздо больше те моложавые политиканствующие переселенцы, которые не смогли найти для себя «достойную» работу в Германии и по старой привычке погрузились в общественную деятельность с надеждой быть когда-нибудь избранными своим «угнетённым» народом в какую-нибудь властную структуру.
Да, бывший профессор не сможет здесь, в Германии, возглавить кафедру. А если он и получит работу, то «кукольную», хотя, может быть и занимался когда-то серьёзными исследованиями. А тот «прогрессивный Запад», о котором мы, закатывая глаза, толковали ещё в Союзе, оказывается, не такой уж и прогрессивный. Например, некоторые переселенцы чемоданами тащат сюда свои изобретения, которые так и остаются в чемоданах на веки вечные. И сидят эти изобретатели с надутыми губами на своих чемоданах, а им предлагают переобучение на чертёжников. Да не каждому, а только тем, кто моложе сорока лет. А когда те, которые моложе сорока лет, отучатся, то выяснится, что потребности в чертёжниках нет и не было, а была потребность в деньгах той образовательной фирмы, которая эти курсы организует. В итоге фирма получила деньги за подготовку тридцати новых чертёжников, а «чертёжники» получили свои справки-сертификаты и разошлись тихо по домам.
Но не торопитесь, не называйте всё это латентной дискриминацией и не сокрушайтесь, если сосед коренной национальности назовёт вас нехорошим словом. К этим словам нам давно уже пора привыкнуть. Все мы ехали сюда с установкой на лучшую жизнь. Очень немногие ехали в Германию с мыслью: да, мне будет на исторической Родине трудно, но зато я буду жить, «как немец среди немцев». На месте очень быстро выясняется, что жить «как немец среди немцев» большинству не удастся никогда. А когда некоторые «образованные» люди, покинувшие свою Родину, видят, что их материальное положение соответствует стандартам самого низкого социального слоя немецкого общества, что средний уровень жизни для большинства возвращенцев недостижим, что о полноценной работе остаётся только мечтать, что жить придётся в среде тебе подобных русаков, и не потому, что в немецкое общество не пускают, а потому, что возвращенцы не в состоянии в него войти, то по деревянному личику нашего героя катятся почти настоящие слёзы: мечты-то разбиты. Я грустно улыбаюсь ему, подхватываю одну слезинку, подношу к губам: нет, не солёные эти слёзы и не очень горькие. За отказ от земли, где родился, рос, учился, трудился и, может быть, мучился, надо платить. Для всех она разная, эта плата. Некоторые, расплатившись, даже становятся богаче, хотя театральность всего происходящего делает условным и потери, и приобретения.
Иногда хочется сделать серьёзное лицо, встать, протянуть руку к сцене, где, имитируя процесс интеграции в чужое общество, так дёргаются, мучаются, страдают куколки, и возмущённо-сочуственно произнести: «Господа, это же трагедия!» А потом сесть, успокоиться и спокойно себе сказать: «Да, возможно это трагедия, но мы находимся в театре, где даже после убийства персонажей, крови на подмостках не остаётся». Нет, Карабас, я тебя не боюсь!
Владимир Штеле
Нам всем пора лечиться
(По поводу «диагноза» Владимир Штеле в эссе «Карабас, я тебя здесь не боюсь»)
Приехал я как-то к своим родственникам, а там переполох...
- Твой дядя умом тронулся, - горестно вздохнув, сообщила мне моя кузина Марта. – Начитался газет и тронулся...
- В каком направлении он тронулся? - спросил я. – В западном или восточном?..
- В театральном, - Марта села напротив меня на новый кожаный диван, и слезы покатились по ее толстым щекам. – Меня называет Мальвиной из Талды-Кургана, мужа - Буратино... И почти все время бормочет: «Карабас, я тебя не боюсь!».
- Да, это серьезно, - пробормотал я. – А какую роль он приготовил для себя?
- Говорит, что он - Дуремар... Что он дурью маялся, когда привез нас в Германию.
- Врача вызывали?
- Был тут какой-то прыщавый недоносок. Посмотрел у папы язык, пощупал пульс и сказал, что это у него от тоски. Что тоскует Дуремар... Ах, может это у него заразное... Я хотела сказать, что скучает папа по Казахстану.
- Ну, это заболевание легко лечится, - сказал я. – Посади его в самолет, пусть съездит в места ссылки... Вернется, я тебе ручаюсь, совершенно здоровый.
- Да какая тоска? - Марта вытерла слезы и сердито посмотрела на меня. – Он дурью мается, понимаешь ты! Дурью! И мой Буратино, кстати, тоже. Ах, это действительное заразное!
Я ничего не понял. Встал со сладко хрустевшего новизной кресла и спустился на первый этаж к дяде.
- Привет тебе, о доблестный Дуремар! – войдя в его комнату провозгласил я. – Сколько пиявок ты сегодня поймал?
Дядя взглянул на меня, как на сумасшедшего, и спросил:
- Ты что, тоже заболел?
- Я пока еще нет, но Мальвина утверждает, что ты точно свихнулся.
- Какая Мальвина? – дядя нахмурил брови.
- Из Талды-Кургана.
- Не думал я, что ты тоже рехнешься. Садись! Какую роль ты собираешься играть?
- Автора, - сказал я и уселся рядом с дядей на старый, потертый диван. – Автора этой пьесы.
- Ничего у тебя не получится, - весело рассмеялся дядя. – Нашелся уже один писатель... Все понял, всех понял, обо всем написал...
- Это ты о А. Толстом? – с надеждой в голосе спросил я.
- Бери выше, он - из наших... Циник, наверное, но сумел заглянуть так глубоко, что я почувствовал себя Дуремаром...
- Как собираешься лечиться?
- Да вот, шепчу целый день: «Карабас, я тебя не боюсь. Не боюсь тебя, не боюсь...»
Неожиданно дверь распахнулась и в комнату вошла дородная Марта с худым, как щепка, мужем.
- А вам что надо? – грозно спросил их дядя. – Мы тут с племянником проводим курс театрального лечения.
- Мой Буратино, - вкрадчиво улыбаясь, сообщила нам Марта, – собирается сегодня уехать в «страну дураков»... Дуремар его тоже надо лечить, дай нам денег...
- Карабас, я тебя не боюсь! – продолжил бормотать дядя. – Не боюсь я тебя, не боюсь...
Сначала к бормотанию дяди присоединился я, потом кукла Мальвина. Деревянный Буратино долго смотрел на нас, затем, покрутив у виска пальцем, вышел, громко хлопнув дверью, и я понял, что он без денег отправился в «страну дураков.
Геннадий Дик
